Писатель сидел за столом, а Муза летала вокруг него.
М у з а. Ну, сделай что-нибудь. Ну, напиши что-нибудь. Я тебя умоляю. Уже пора, сколько можно сидеть?
П и с а т е л ь. Не могу я писать! Одного твоего желания мало.
М у з а. Странно, раньше мне стоило просто намекнуть, как из-под твоего пера что-то выходило.
М у з а. Глупости! Ты можешь, пиши. Пожалуйста, пиши.
П и с а т е л ь. Я не знаю о чём. Всё, что я начинаю, лишено смысла.
М у з а. А если бы Хармс думал так же?
П и с а т е л ь. Я так не думаю (грызёт карандаш). Это слова, просто слова. Я боюсь, не успеть сделать что-то, что-то, что изменит мир. Времени много… Или мало? Знаю, что нужно уже что-то делать, но не знаю что именно.
М у з а. Делай хоть что-нибудь!
П и с а т е л ь. Так нельзя. Это должно быть хорошо, чертовски хорошо (загорается идеей). Оригинально. Таинственно. (встаёт) Это должно раскрывать мой взгляд на вещи, но не навязывать его. Это должно быть просто (нервно двигается туда-сюда), но должно открывать истину кому-то известную, а кому-то нет.
М у з а. (тихо) Что это?
П и с а т е л ь. Не знаю. Роман? Пьеса? Рассказ? Не знаю.
М у з а. Начинай же, садись! Приступай!
П и с а т е л ь. С чего начать? Я не знаю сюжета, а это самое важное.
М у з а. Сколько раз приходилось изобретать сюжет на ходу!
П и с а т е л ь. Боюсь, это не тот случай. Я не могу писать практическое пособие по идиотизму для придурков.
N. Ну и дурак! Ты напиши, а название можно изменить. Книга пойдёт «на ура».
П и с а т е л ь. Ты кто? Хотя я знаю: ты - друг этой летающей вокруг возмущенной дамы.
N. Вовсе нет!
Человечек, который незаметно появился на столе и впрямь мало походил на друга воздушно-лёгкой Музы в нежно-голубом платье, которая летала вокруг Писателя, умоляя взяться за перо. Человечек, в сущности, был гномом в жёлтом колпаке с белым помпоном. На нём были клетчатые тапочки, на каждом так же было по белому помпону; почему-то он был одет в шорты, синие просторные шорты, а его белая майка придавала ему особый шарм. Вообще-то, он был похож на классического соседа-алкоголика, но был опрятен, поэтому мысль о злоупотребляющем гноме исчезла. К тому же, на шее у него висела золотая цепочка толщиной в палец гнома.
Писатель внимательно оглядел гнома и заключил, что если его побрить, то он будет вылитый Адриано Челентано. Он давно уже перестал удивляться подобным явлениям. Наверное, потому, что считал себя ненормальным или особенным (кому как нравится, ведь сути это не меняет), ровно, как и всех людей творчества, ведь нельзя назвать процесс созидания нормой.
Гном снова сказал:
– Вовсе нет! Я зол на неё.
П и с а т е л ь.(смеётся) А по-моему, ты просто злобный гном, вот и всё. Ты злишься оттого, что тебе это нравится, иначе ты бы не злился.
Гном был мудр (как и все гномы) и знал эту простую истину. А, памятуя об особенностях своего характера, быстро согласился. К тому же, он пришел не спорить.
Г н о м. Меня зовут граф Кайенский, Кардамон Кайенский.
– А как Вас по батюшке? – поинтересовался Писатель.
Г н о м. Укропович.
Гном был ужасно горд собой и даже немного приподнялся на цыпочках.
П и с а т е л ь.(задумчиво) Кардамон Укропович Кайенский. Звучит! Положительно звучит!
При этих словах Писатель почтительно протянул гному указательный палец и сказал:
– Очень приятно познакомиться. Я – Бадьян. Просто Бадьян.
Гнома переполняла радость от столь почтительного обращения к своей персоне, но он умело скрывал это:
– Ну, раз мы теперь так близко знакомы, можете звать меня Укропыч. Такая неформальность поможет нам.
П и с а т е л ь. В чём?
Г н о м. Ах, да. Я слышал, у тебя некоторые трудности с написанием.
П и с а т е л ь. Есть немного.
Вдруг, всё это время молчавшая, уже порядком раздраженная, Муза опустилась на стол и сказала спокойно, насколько могла:
– Немного?! Нет, их много, но это всё потому, что ты ничего не делаешь! Я устаю на работе, помогая тем, кто хватается за любую идею, лишь бы творить.
Она начинала злиться и переходить на крик, а нет ничего страшнее разозленной музы.
М у з а. А в выходные: лечу на всех парах к тебе, сударь мой Бадьян, а ты вместо того, чтобы написать что-нибудь, говоришь с этим гномом!
П и с а т е л ь.(примиряюще) Ну, Ваниль, прекрати, успокойся. Я хочу создать шедевр, без тебя это не выйдет. А шедевры – вещь особая, здесь торопиться нельзя.
Кажется, Ваниль успокоилась. Писатель продолжал:
– Давай лучше послушаем Укроповича.
Г н о м. Да уж, не помешает.
Писатель посмотрел на, лежащую на столе, книгу и от чего-то расстроился. Сел в кресло. Между тем, Гном увидел спичечный коробок, который также был на столе, и стал покатываться от смеха. Оказалось, что он вспомнил, как однажды ему удалось сжечь поселение тараканов одной спичкой. И он начал рассказ о том, как тараканы воровали еду у него из холодильника, таскали его тапочки и любили спать на его диване.
Но писатель не слушал его. Бадьян думал о серьёзных вещах, о своём творческом ступоре. Он посмотрел на ту книгу, «Вероника решает умереть».
«Пауло Коэльо, - подумал он – как тебе это удаётся? Всё просто, но все твои мысли вплетаются в сюжет. Новый, неожиданный. Хотя сюжеты вовсе не новы... Они известны, но они нравятся и важны... Сколько мыслей в голове! А деть их некуда. Жаль, что я не курю, а то закурил бы...».
Тем временем, Муза уже так же, как и Гном, была во власти безудержного хохота: Укропыч был хорошим рассказчиком. Но, всё же Ваниль обратила внимание на задумчивость Писателя. Она подлетела к нему и села на плечо.
М у з а. Может, горького шоколада?
П и с а т е л ь.(безразлично) Давай.
В руках Писателя оказалась начатая плитка шоколада.
П и с а т е л ь.(нараспев) Воздушный горький пористый шоколад (кладёт кусочек рот).
М у з а. Ну, как?
П и с а т е л ь. Лучше (откусил ещё). Теперь хочется написать что-то, что вмещало бы меня целиком: с этим горьким шоколадом, с привычкой пить томатный сок, с любовью к хорошему кино, с моей соседкой, которая любит песню “Stronger”[*] и слушает её очень громко,… Весь мой мир, моя вселенная, которая заслуживает того, чтобы о ней написали! Эгоистично? (Он уже встал и во всю ходил по комнате, наворачивая то круги, то квадраты, а то и что-то вроде дуг или ромбов). Нисколько! Каждый писатель просто описывает себя через своих героев. Я чувствую, что мне есть что сказать, но я не могу!
Он, обессиленный своей тирадой, упал в кресло.
Г н о м. Да. Туговато, но бывало и хуже.
М у з а. (Гному) Он хочет писать роман, но у него не хватит терпения. Впрочем, никогда нельзя быть уверенной до конца.
П и с а т е л ь. И ещё, кажется, я разлюбил томатный сок.
М у з а. Это ужасно! Что же будет дальше? Может быть, ты станешь биться головой о стену?
Писатель будто не слышал её:
– Может переодеться в женщину и написать об этом?
Г н о м. Гениально! «Как я переодевался в женщину, как меня приняли за голубого и как моя жизнь пошла коту под хвост »!
П и с а т е л ь. Ну, приблизительно. Можно написать о моих любимых мультфильмах: «Spiderman», «Batman», or something[†]?
Г н о м. Ещё лучше!
П и с а т е л ь. Ну, я не знаю! У меня голова распухла!
Все замолчали. Немую сцену прервал звонок в дверь.
Муза полетела к двери, посмотрела в глазок:
– Это твоя соседка с каким-то серым чудовищем в руках и с собакой.
П и с а т е л ь. Открывай.
Муза с неохотой повиновалась. Она не очень любила собаку соседки, которую, в свою очередь, раздражала летающая вокруг козявка в голубом платье. Но Муза была уверена, что собака ей завидует. Но Ваниль не знала, что Паприка (так зовут собаку) тоже была вроде музы для своей хозяйки.
Дверь открылась. Первой вбежала маленькая собака на длинных ногах и с большими ушами. Она была что-то вроде карликового пинчера, окрас назывался «Арлекин», т.е. собака была белая с большими чёрными пятнами по всему телу.
Из коридора пахнуло краской или лаком. «Должно быть, красят» – подумал Бадьян.
Между тем, соседка окончательно вошла и уже сидела на своём любимом месте: на диване, в левом его углу.
Писатель будто очнулся:
– Привет.
С о с е д к а. Привет. Я слышала, тут в воздухе витает творческий кризис. Так задушим же его на койню, товаищи!
Последнюю фразу она сказала, изображая Ленина (конечно, было не похоже, но все понимали, что это именно он, и выходило смешно). Писатель рассмеялся. Соседка Корица всегда поднимала ему настроение. Было в ней что-то, что давало заряд бешеной энергии. Конечно, «ядерный реактор» работал не постоянно, но казалось, именно тогда, когда нужно. Также Корица делилась с соседом и депрессией, которая временами посещала ее творческое существо. Пришел его черёд быть в кризисе. И как это он раньше не подумал о ней? Ведь она была не менее сумасшедшей, чем он.
С о с е д к а. Так что будем делать?
П и с а т е л ь. Не знаю.
Гном и Муза приблизились к эпицентру разворачивающихся событий, и теперь сидели на спинке дивана.
Писатель заметил в руках Корицы что-то серое и мохнатое. Какая-то игрушка. Это было существо, состоящее из квадратного тела, довольно длинных ног, выходящих из него, очень коротких рук по бокам, и ушей, которые мало отличались от ног, просто располагались на противоположной стороне и были немного короче.
– Что это? – спросил Писатель, указывая на серого монстра, глаза которого оказались вышитыми из пряжи крестиками.
Собака, тем временем, устроилась на диване рядом с хозяйкой и притворялась спящей.
С о с е д к а. Что будем делать?
М у з а. Писать.
С о с е д к а. Отлично! По-любому. О чём?
П и с а т е л ь. В этом вся загвоздка.
С о с е д к а. Ну, не такая уж большая. Где будет место дислокации? Деревня? Город?
П и с а т е л ь. Город.
С о се д к а. Время года?
П и с а т е л ь. Поздняя весна и лето. Я их люблю.
С о с е д к а. Пол героя?
П и с а т е л ь. Рано.
С о с е д к а. Хорошо. Что должно быть обязательно? Что приходит в голову? Сюжета нет, но, может быть, ты думал: «об этом стоит написать».
П и с а т е л ь. Может убийство? Можно… Даже лучше, если не состоявшееся. Или намёк? В общем, что-то о смерти, о её, может быть, необычном, невульгарном аспекте.
С о с е д к а. Смотришь слишком много фильмов, но это может быть интересно. Что ещё?
П и с а т е л ь. Звонки с того света?
Он вопросительно оглядел лица окружающих:
– Или фотограф, у которого на снимках призраки.
Лицо Писателя приобрело странное выражение задумчивости. Он уловил, на мгновенье появившийся запах, который будто ударил в нос. Вдруг, захотелось морской капусты. Да, да, именно морской капусты, нежной, аппетитной. С ним частенько такое бывало. Подобные желания распространялись на все продукты питания, и он выпивал литровые пакеты томатного сока, размешанного с солью, один за другим, нещадно поглощал тёртую морковь, то с сахаром, то с майонезом,... Кажется, это нормально. Корица, например, раньше каждый день должна была есть пирожные, чтобы чувствовать себя хорошо. Это длилось не долго.
«Интересно, это у всех так?» - подумал Бадьян. Но в следующую секунду его охватила паника и отчаяние, а он и не заметил, что минут пять уже стоял:
– Какая чушь! Всё это – чушь! Ничего не выйдет, все это банально! Ну почему ничего не получается?! Я так больше не могу!
Он сел в кресло и продолжил уже спокойно:
– Уходите все, у меня кризис.
А в голове носилась строчка из рекламной песни (которая, собственно, и составляла большую часть песни) «You’re so cold as ice»[§].
Подобные драматические этюды, рассчитанные на неподготовленного зрителя, были жизненно необходимы Бадьяну. Но все собравшиеся понимали, что это фарс.
С о с е д к а. Бывает.
Пожалуй, следует заметить, что Корицу в последнее время можно узнать по двум словам, употребляемым чаще, чем это было нужно. Эти слова: «бывает» и «по-любому». Может они и не красили речь, но Корице казалось, что так она подчеркивает свою индивидуальность.
П и с а т е л ь. Волосы что ли покрасить с горя.
С о с е д к а. Смотрю на тебя, и в голову приходит строчка из того фильма «Певец на свадьбе»: «Somebody kill me please»[**]. Тебе гитару, и будешь вылитый Сэндлер, по-любому.
П и с а т е л ь. Так плохо? У меня пропал талант и я умер. Я сам виноват, я раскис. Нужно брать себя в руки, но как? А насчёт смерти... Я слишком привык жить.
Вдруг, он потерял ощущение реальности. Он ничего не замечал. В это мгновение всё его существо было устремлено в мысль, которая прорывалась сквозь туман в голове, и больно била, казалось, в самый центр мозга.
“«Не проповедуй зла» – сказал Матиас”. Во власти именно этой мысли был Писатель. В его голове началась чудовищная, по своей быстроте и напряжению, работа. Но он не замечал этого, он уже додумал новую мысль и ринулся писать:
– Не проповедуй зла – сказал Матиас, и откинулся на спинку своего роскошного антикварного кресла.
– Но почему? Ведь узнав зло, люди поймут, что есть добро.
– Глупости. Ева была счастлива, пока не знала зла. К тому же, если люди его не знают, то и совершить не смогут.
– А если зло будет совершаться, но никто не будет знать, что это неправильно?
Матиас, в который раз улыбнулся наивности, которая жила во многих непросвещенных сердцах:
– «Неправильно» – это говорить о том, чего до конца не понимаешь, даже если тебе кажется, что понимаешь.
– Ты говорил, что истина всего одна.
– И не отказываюсь от своих слов.
Матиас прикрыл глаза, и камин, находившийся за его спиной, вспыхнул. Теперь казалось, что он находится в центре пожара. Он смотрел в потолок и размышлял. Тишину оттенял только треск дров в камине. Так казалось. Но Матиас отчетливо слышал биение сердца своего Гостя, который хотел о многом спросить, но боялся нарушить тишину, хозяином которой был не он.
Матиас действительно был хозяином этой тишины и вообще всего, что наполняло пространство его кабинета, где он и принимал Гостя. Которого, кстати, своей собственностью не считал, но только потому, что не находил рабовладельческий строй и подчинение эффективными формами общения.
Итак, он размышлял. Размышлял о том, что скажет его Гость, о том, что он ответит, о том, что всё идет как обычно, и что ему это пока нравится.
Но пора было покончить с тишиной, которой можно наслаждаться бесконечно.
– Продолжай. – сказал Матиас, всё ещё глядя в потолок. – Истина всего одна.
– Так если истина одна, то она в том, что проповедуют многие столетия все религии: «совершай добро и не совершай зло, потому, что зло – это плохо». Обе части истины верны, и взаимодоказуемы. Значит, проповедуя зло, можно усилить добро.
– Ты нашел истину не в причине, а в следствии. Но у тебя есть время на постижение причины. Помнишь Гамлета? Акт 2, сцена 2: «ибо нет ничего ни хорошего, ни плохого; Это размышление делает всё таковым». Вот отправная точка для твоих размышлений. Конечная точка имеет тот же смысл, правда, немного в другой форме. Но путь между точками пройти нужно. Быть может, ты уже прошел его, но ещё не осознал этого.
Впрочем, без лишних слов и вкратце. У Бредбери есть рассказ, «Referent». Он о существе, путешествующем из мира в мир, сквозь века в своём сферическом космическом корабле. Оно прилетает на Землю. Изначально у него есть форма, но она меняется под действием мысли. Мальчик, которого встречает пришелец, заставляет его менять форму несколько раз подряд. Ребёнок думает о чём-то, и сразу видит это перед собой. Referent становится тем, чем его хотят видеть, а если ты что-то видишь, то тебе и в голову не придёт, подумать о предмете или существе по-другому. И пришелец говорит: «Don’t label me»[††]. Привычка на всё вешать ярлык погубила посланника: мальчик заменил им себя, ведь никто уже не попытается подумать о нём по-другому. Точно так же как мысль навязывает форму, так и форма навязывает мысль.
Матиас поднял левую руку, поставил локоть на мягкий подлокотник. Замер на секунду, и щелкнул пальцами. Над открытой ладонью в воздухе повисла книга в красивом чёрном переплёте, испещрённом непонятными знаками.
– Что это? – спросил Матиас.
– Книга.
– Верно. Или нет?
Теперь книга опустилась на его ладонь. Она стремительно начала сворачиваться и приняла форму шара. Казалось, что это был стеклянный шар, наполненный чернилами.
Во время этих манипуляций лицо хозяина ни на секунду не меняло своего спокойного выражения, а внимательные черные глаза всё так же смотрели на гостя. Он снова спросил:
– А теперь? Это книга?
– Нет.
Гость не был удивлён, ведь это было бесполезно, но явно не совсем понимал происходящего.
– Это не книга и не шар, это – информация. И форма не так важна, неправда ли?
Шар поднялся вверх и постепенно растворился в воздухе.
Матиас продолжал:
– Информация везде вокруг тебя. Больше всего её в воздухе. Вдох, вдохновение, получение информации. Вдыхаешь и понимаешь – где-то цветы или гнилое мясо. А вдохновение есть доступ к общему потоку информации, который облаком окутывает планету. При условии, что у тебя есть талант, конечно. Иначе, найдя информацию, не будешь знать, что с ней делать.
Матиас чувствовал себя свободно в том потоке, о котором говорил. Он считал, что, информируя других, приносит пользу, и при том не утруждая себя. Это занятие было полезно не только для гостей, но и для самого хозяина. Иногда он вспоминал давно забытые вещи, а иногда отыскивал что-то новое в уже известных. Информации было так много, и она была так важна, что исключить какую-то её часть ему не представлялось возможным. Поэтому, рассказывая об истине добра и зла, теперь он говорил о вдохновении. Матиас не говорил чего-то лишнего или ненужного, но от обилия сказанного, гость терялся, и иногда проходило довольно много времени, прежде чем всё было разложено по полочкам. Почему так происходило, было неважно, к тому же Матиаса никогда не интересовало устройство человеческого мозга, а уж тем более процессы, происходящие в нём, – важен был результат. А он всегда был положительным. Скорее всего, потому, что Матиас был профессионалом и еще абы кто в его кабинет не попадал.
***
Бог любил смотреть за работой таких, как Матиас. Они уверены в себе, в том, что делают. На огромных облачных полях Он выращивал стеклянные сферы, в которые мог наблюдать за каждым. Сегодня Он смотрел на работу Матиаса и, кажется, был доволен единожды посетившей его мыслью о создании людей. Хотя Матиас и не был человеком в полном смысле этого слова. Уже не был. Он был сгустком энергии (хотя любое тело – сгусток энергии и душа тоже, только с другой частотой вибрации).
Сначала Бог создал душу, но она оказалась слишком легкая, чтобы задержаться на планете, тогда была создана оболочка – тело. Когда оболочка умирала, душа поднималась вверх, в специально отведенное для нее место. Вибрации душ тоже разные, души одинаковых вибраций собираются вместе, а те, вибрации которых не совпадают, не встретятся никогда. Так получается система, машина, которая пока работает без сбоев. Матиас знал обо всем этом, и он был не единственным. Ведь всё устройство вселенной довольно просто, сложность в том, чтобы понять это.
Итак, Бог смотрел на Матиаса и думал: «Сколько же земных лет он существует? Не менее двух сотен, пожалуй».
На вид Матиасу, (а вернее его оболочке) было лет 30. Ему нравился этот возраст, когда ты уже зрел, но еще не начал стареть. Конечно, тело может долго выглядеть молодо, а вот душа... Именно душа уже зрелая, но не начавшая стареть, нравилась Матиасу. Тридцать ему было, кажется, вечность назад, но когда на него из зеркала смотрел молодой красивый парень, на мгновенье ему опять было 30. Он ни о чем не сожалел и ничего не хотел вернуть, он был слишком мудр для этого. Просто любил себя тридцатилетним, как кто-то любит свои старые туфли и не находит сил с ними проститься, хотя и не носит их.
В тридцать вся его жизнь изменилась. В тот год многое было впервые. Он впервые любил, впервые почувствовал интерес к живописи и писательству, впервые покинул родные места... Он любил вспоминать это время, когда оставался один.
Матиас нравился себе таким. Он бережно хранил в памяти те события, благодаря которым стал нынешним, сидящим в антикварном кресле, обитом синим бархатом, слушающим треск камина и помогающим своему тридцатилетнему гостю.
Бог слушал Матиаса и улыбнулся, когда, у сидящего напротив кудесника, гостя что-то шевельнулось в душе и в сознании. А между тем, Матиас заканчивал:
– Нет ни плохого, ни хорошего, ты сам делаешь вещи таковыми. Поэтому ты должен быть осторожным с определениями, здесь легко ошибиться. Ты говорил, что хочешь искоренить зло, проповедуя и обличая его тем самым. Когда-то было только два человека и было только добро, но эти двое не знали этого. Они узнали добро после появления зла. Если перестанет существовать зло, то и добра не будет, не будет выбора, нарушится главный закон вселенной – баланс. А главное – жизнь потеряет смысл. Ведь борьба добра и зла – один из аспектов жизни человеческой.
Матиас положил перед собой лист бумаги и написал: «Верь своим снам» и, поставив печать, которая содержала букву «М», отдал бумагу гостю. Теперь, когда тот проснётся утром, он всё будет помнить, и будет знать, что это было на самом деле. А Матиас будет посматривать за гостем и надеяться, что его жизнь изменится.
Гость исчез и уже, наверное, снова спал в своей кровати. Хозяин устало прикрыл глаза. На столе появилась чашка зелёного чая и пирожные. Камин погас, и зазвучала музыка. Это были The Beatles, его любимая “Michelle”. Матиас пил чай, ел пирожные и о чём-то неспешно размышлял. Когда он полюбил всё это? Все эти привычки, когда они успели стать его частью?
***
Бог каждый день слушал просьбы и помогал многим, ведь нельзя отказать своим детям, какими бы они ни были. Но гораздо больше Ему нравилось одаривать тех, кто ничего не просил, но заслужил это. Ещё Он любил общаться с теми, кто не был глух и туп.
К каждому у Него был свой подход, ведь степень глухости и тупости у всех разная.
А еще Бог любил делать подарки самого разного рода: награды, деньги, вещи, любовь, исцеление,…
Подарки для таких как Матиас были особенные. Они позволяли изменить номер трамвая под названием «настоящее», тем самым менялось будущее. Но всегда есть выбор. Можно и дальше ехать сидя на мягком сиденье, а можно прыгнуть в соседний трамвай, ведущий неизвестно куда.
Выбор, одно из труднейших испытаний, но дарами Бога нельзя пренебрегать, надо следовать его подсказкам. И Матиас следовал. Он всегда шел за своей звездой, которая пересаживала его из трамвая в трамвай.
***
Матиас допил чай и вышел из кабинета, оставляя работу за его дверями. Он спустился в подвал, внушительную часть которого занимал гараж. Матиас всегда испытывал особый трепет перед автомобилями, и в его гараже стояли ряды раритетных машин и концепткаров нового поколения. Чаще всего он пользовался каким-то одним автомобилем, с другими же просто жаль было расставаться. Это своего рода коллекционирование, ведь в гараже было все лучшее из когда-либо существовавших авто.
Остальное пространство гаража занимала мастерская и спортзал. Но сейчас Матиас был в гараже и садился в Aston Martin Vanquish[‡‡].
«И все-таки я чертовски устал» – подумал Матиас, садясь в машину. Положил руки на руль, на них положил подбородок, замер на мгновенье, и стал оглядываться вокруг. Он неспешно думал о том, что благодарен судьбе за возможность наблюдать ход времени, видеть и делать историю. Вон Volkswagen Beetle, теперь их не выпускают. А Chevrolet Corvette… Его начали выпускать в середине 90-х. Матиас хорошо помнил тот рекламный слоган после, которого к Corvette пришел настоящий успех: «Corvette – единственный спортивный автомобиль Америки». Помнил потому, что помог его придумать. Как будто это было вчера…
Матиас завел машину и через 5 минут был на шоссе. Он ехал прямо, навстречу заходящему солнцу. Золотая полоса, которую на прощанье бросил огромный огненный шар, разделила дорогу пополам и, продолжая свой путь, стучалась в лобовое стекло. Матиас надел очки.
***
Вдруг заурчало в желудке. Это отвлекло Писателя и он откинулся в кресле. Казалось, ему ни до чего не было дела. Он достал из правого ящика стола сигару и закурил. Вообще-то курение не входило в список его пагубных привычек, но иногда сигара помогала расслабиться, и придавала процессу томных раздумий особый шарм. Сейчас он сам не знал, зачем курил. Просто устал. И гости тоже устали и проголодались.
Гном сидел на краю стола и болтал ногами. Ваниль сидела рядом с ним, а Корица дочитывала рукопись Бадьяна.
– Последняя страница – дрянь. – сказал Гном, продолжая болтать ногами.
М у з а. Ничего не дрянь. Просто много в одно предложение не утрамбуешь, а Бадьян пытается.
С о с е д к а. Ваниль права. Слишком сжато. Хотя, думаю, это еще не конец.
Г н о м. Ну хватит, сказать «дрянь» – это одно, а ковыряться в том, что вам до конца непонятно, совсем другое.
М у з а. Да, пожалуй. Тебе это, наверное, не приятно, Бадьян.
Но писатель не замечал ни вопроса, ни образовавшейся вокруг него кутерьмы. Он и сам бы сейчас не смог сказать, что с ним происходило. Бадьян был где-то там, где можно просто курить и не обременяться даже мыслями. Первая за несколько минут мысль сама вырвалась на волю, не успев обрести полное осмысление:
– Я есть хочу.
Ваниль тут же сотворила на столе подобие легкого обеда. Ели молча. Писатель оттого, что в голове не было ничего, кроме звенящего ощущения пустоты. А остальные просто были во власти чего-то таинственно-торжественного.
После еды Бадьян ушел спать. В его кабинете еще немного пошумели гости, но вскоре разошлись, пообещав встретиться утром.
***
Когда Бадьян проснулся, завтрак был уже готов, а вчерашние визитеры болтали о пустяках. Он вошел в кабинет и сел в кресло.
П и с а т е л ь. Я вот тут подумал, надо бы мультиков посмотреть. Каких-нибудь японских.
С о с е д к а. Это патологично. Эти мультики жестокие и неправдоподобные. Девушки с большими глазами, каких никогда не будет у самих японцев, совершенно дикий смех злодеев, а про извращения я молчу.
П и с а т е л ь. Насчет извращений, это надо их простить. Им столько времени было все нельзя, что теперь они растерялись от количества того, что можно. А идеи у них бывают шикарные, и рисуют они офигенно, такие бывают кадры – внутри все замирает. Так что не будем спорить.
С о с е д к а. Ладно. А почему твоего героя зовут Матиас? Это что-то значит?
П и с а т е л ь. (с издевкой) Уроки литературы в школе. Ну что это может значить? Дурацкая привычка искать в именах скрытый смысл. (Очень громко и нервно) Читай, наслаждайся, не надо копаться в именах, раз не понимаешь настоящую красоту слога и сюжета с идеей… Если не цепляет, значит плохо написано, а цепляет – так зачем искать почему, просто наслаждайся… Отпусти ты себя, хватит. Думаешь, если поймешь, отчего Ильф с Петровым так хороши, то поймаешь их секрет, сможешь сама такой стать? Нет, детка, извини. (Уже спокойнее). Я понимаю, что и сам не дотягиваю, но ничего не поделаешь, я хочу писать, мне это нравится. Знаешь как это тяжело, знать, в чем твое призвание, но все время получать уведомления о его ложности, а, значит, и всей твоей жизни.
Писатель откинулся в кресле, закрыл глаза и продолжил:
– Я увидел его, сразу пришло в голову, что он – Матиас, потом вся эта история ожила. Я погружался в нее, жил там, вместе с Матиасом.
Бадьян снова ушел туда, где впервые увидел Матиаса, поэтому не слышал, как гном сказал:
– Он рехнулся, заявляю со всей ответственностью: он рехнулся.
М у з а. По крайней мере, он несмотря ни что, занимается тем, чем хочет. Все бывает, ему не легко, пойми. Он стал ремесленником, чтобы прожить, а душа рвется наружу, терзает его, заставляет писать. Воистину, счастлив человек, ограниченный своими рамками. Но он мало что доводит до конца, такая уж натура. Еще один Хармс, только не такой саркастичный, и старушек с детьми не боится.
П и с а т е л ь. Но я его больше не вижу, он исчез, сам себя выжил. Теперь не его время.
Г н о м. Ну, натурально, псих.
П и с а т е л ь. Я вижу одну и ту же картину.
Г н о м. Я говорил…
П и с а т е л ь. Закат. Девушка стоит на краю крыши небоскреба, раскинув руки. Мужчина держит ее за талию. Она делает вдох. Он разжимает пальцы. Она летит вниз. Потом опять она стоит. И так тысячу раз. И так это реально, и закат такой красивый, последний, и она хватает ртом воздух, медленно так.
Г н о м. Мне вас жаль, батенька.
С о с е д к а. Лететь выше всех – падать больней.
***
– Адель!
– Что?
– Тебе не надоело еще писать? Ни одно издательство не купит эту ерунду, на что жить-то будешь?
– Это для души. Этот дурдом с Гномом, Матиасом и собакой меня веселит. Может еще кого-то это заинтересует. Без читателя меня нет. Может когда-нибудь?..
***
– Ты скоро закончишь Джек?
– Думаю, да, Лиз. Считаешь, это напечатают?
– С твоим именем на обложке напечатают все что угодно.
– Да. Сколько лет я этого добивался? Писать для конвейера, чтобы в конце концов получить возможность творить…
– Только зачем эта Адель в конце?
– Сам не знаю. Так, само пришло в голову.
– Ты знаешь, что я тебя люблю?
– Знаю, иначе ты бы меня не терпела. И я ведь тоже люблю тебя.
***
Бог улыбался, глядя на этих людей. Было что-то особенно притягательное в людях, чьи чувства проверены долгими годами. Такая нежная привычка быть всегда рядом, очень нравилась Богу. Он еще немного посмотрел на них, потом отложил шар, и в который раз подумал, что создание людей, было не такой уж плохой идеей.
2002 г
Комментариев нет:
Отправить комментарий